Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
155 
– Он офицер первостатейный, – отозвался Участкин. – Даром что благородный, а поболе бы таких, как он, было! От него солдат слова дурного не слыхивал. У самого сюртучишко-то уже насквозь просвечивает, а он все жалованье свое, до последней копейки, в солдатский котел отдавал! И любо же было слушать, как с Пацевичем он сцепится…
Хренов шепотком вставил:
– Пацевича-то, говорят люди, того… из наших кто-то на мушку взял! Только вот не знают – кто бы это? На Карабанова указывают!
– Я видел, – сказал Участкин, – первая-то пуля от турок прилетела, даже погон отхватила ему. А вторая-то…
Потемкин зажал ему рот ладонью:
– Поговорили, и будя! Дело не нашенское – господское. И коли убрали его, значит, им виднее, за что!..
На крыше под ногами Клюгенау похрустывал свинцовый настил. Турецкие пикеты обрызгали стены мелко нарубленными «жеребьями», и Потемкин выглянул в бойницу софита.
– Ваше благородие, Федор Петрович! – позвал он Клюгенау. – Час уже поздний, шли бы вы отседова…
Клюгенау спустился по лестнице в придел госпиталя, где в ожидании Сивицкого уже собрались офицеры. Ватнин тоже был тут; побрякивая в потемках ножнами шашки, он рассказывал о своей дочке:
– Папа, говорит она мне, так нужно, и ты мне не перечь. Ну, ладно. Дите-то родное, окромя нее, и никого боле нет у меня. А что поделаешь? Пустил ее… Потом целых два года письма от нее получал. В этаких красивых конвертах. Я, бывалоча, от скуки все письма ейные по столу раскладу. Хожу и любуюсь.
– У меня невеста, – тихо сказал Евдокимов. – Она учится в Женеве… Боже мой, узнает ли она когда-нибудь, что мы здесь пережили, господа?
– А зачем ей все это? – хмуро отозвался Карабанов. – И никому до нас нет дела. Нас просто забыли…
Пришел Сивицкий – раздал каждому офицеру по ежедневной порции сахара с мятными каплями. В этот день он оказался добрее и решил выделить офицерам дополнительно еще по четверти стакана воды из госпитальных запасов.
– Я отолью немного воды и госпоже Хвощинской, – сказал врач. – Кто из вас, господа, отнесет ей воду?
Клюгенау придвинул к нему кружку:
– Лейте сюда. Я отнесу.
– А вы знаете, господа, – продолжал врач, – сегодня полковник Пацевич чувствует себя гораздо лучше!
Клюгенау внимательно посмотрел на Сивицкого.
– Я рад, – сказал он.
Офицеры, бренча стаканами, тянулись к Сивицкому. Тут же, не отходя в сторону, жадно выхлебывали воду.
– Как приятно, господа!
– Чудесно!
– Какое это счастье – вода!
– Так бы пил и пил, кажется…
– Клюгенау, а вы что не пьете?
Прапорщик стоял с наполненной кружкой:
– Я потом, господа…
Он так и не притронулся к воде. Пошел вдоль темного длинного коридора крепости, изредка покрикивая солдатам:
– Осторожнее, не толкни… Не толкни меня, братец!
Аглая Егоровна встретила его как-то отчужденно.
– Это мне? – спросила она.
При виде воды, сверкавшей через стекло кружки, Клюгенау делалось почти дурно, и он заставил женщину поскорее выпить ее, чтобы соблазн не мог его уже мучить.
– Вот так, – сказал он, глотая слюну. – Завтра я снова принесу вам…
– А вы – пили? – спросила она.
– Конечно же, – соврал он. – Сивицкий сегодня был столь любезен, что устроил водопой всем нам, невзирая на ранги.
Хвощинская промолчала.
– Врачи редко бывают добрыми, – снова заговорил Клюгенау, которому казалось неудобным уходить сразу. – Но мы сейчас все немного ожесточились. Сегодня я видел, как один каптенармус просил продать ему немного воды[20]. Он предложил за воду полный кошелек денег, но… Извините, я вам, наверное, мешаю?
Аглая посмотрела на прапорщика так, словно он только сейчас вошел к ней.
– Послушайте, – сказала женщина, – в крепости ходят какие-то слухи о Карабанове… Но это ложь. Я-то знаю, что это сделали вы. Я видела, как вы это сделали…
Клюгенау снял очки и полою сюртука протер стекла.
– Сударыня, – вежливо ответил он, – меня вы, может, и видели. Но пули-то вы не могли видеть!
Он надел очки, из-под которых глаза его глядели по-прежнему невозмутимо и ясно.
– Странно, – сказала Аглая, – все это весьма странно. И совсем, простите, не похоже на вас.
– Что же именно?
– Я думала, вы будете откровенны со мною до конца. Мне казалось, мы сможем понять друг друга.
– Сударыня, к сожалению, я не могу быть в ответе за каждую пулю…
– Федор Петрович, – остановила она его, – вы бы только знали, как вам не к лицу эти увертки. Насколько вы чистый и славный, когда вы бываете искренни! Лучше молчите совсем, только не надо лгать. Поверьте, я сейчас достойна того, чтобы слышать от людей только правду!..
155 
