Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
140 
– Что сегодня? – спросила Эмма, чувствуя, как вдруг сильно забилось сердце.
Риульф какое-то время молчал, кусал губы.
– Я оглядел этот холм. Склоны крутые, но со всех сторон хорошо просматриваются. В одном месте, правда, склон почти отвесный и весь порос кривыми деревцами и кустарником. И вот там-то я и смогу забраться. Я ведь и не на такие кручи в детстве лазал, – добавил он важно, с видом бывалого вояки.
Эмму бы позабавила его серьезность, если бы сейчас она не была столь взволнована.
– Но зачем, во имя неба? Что это даст?
– А вот что. Сейчас в лагере многие пьяны, но силы у них превосходящие, и поэтому никто не ждет нападения. А вот норманны об этом не знают. Если я проберусь к ним и сообщу, что франки их не ожидают, и расскажу, где лучше пробраться… Я ведь давно здесь ко всему приглядываюсь. – И он хитро подмигнул Эмме.
Она какое-то время внимательно глядела на него. Потом стремительно обняла и поцеловала в лоб.
– Храни тебя Господь и Пречистая Дева, мой мальчик. А я буду от всей души молиться за тебя. – И она широко его перекрестила.
Риульф смущенно заулыбался. Взглянул задорно.
– К тому же я и Ролло словечко за вас замолвлю. Ведь так? Ну а о том, что вы и меня поцеловали, ни гугу.
Эмма с замиранием сердца вслушивалась в его удаляющиеся шаги.
* * *
– Еще один умер, – сказал Олаф Геллону Луарскому.
Геллон склонился над умершим от страшной раны викингом. Рана сквозная, у самого сердца – диво, что он и прожил-то до вечера.
Геллон по скандинавскому обычаю закрыл ему глаза и ноздри, вытер руку о штаны.
– Ладно. Один ждет его душу, а тело… Что ж, тащи его на вал. Раз христиане так боятся мертвечины, мы должны постараться, чтобы эта стена трупов не уменьшалась. Клянусь своим оружием и Одином, в добрый час я вспомнил эту историю с мясным завалом Ролло.
Он повернулся, пошел прочь. Мухи донимали даже ночью, он уже привык к их гудению. Это только в первые дни было тяжело… Да и сейчас нелегко, но, видимо, сами боги охраняют своих любимцев, раз среди них не начались болезни. Хотя, может, кто-то уже сдирает струпья с подмышек. Разве кто скажет? Викинги не привыкли жаловаться. Только вот голод гнетет. Пищи, что они захватили здесь в крепости, оказалось явно недостаточно. Зато вода – хоть сейчас пей.
Так он и сделал. Крутил деревянную вертушку, пока не появился черпак с водой. Пил долго, пока не наполнил желудок. Противно. Сейчас бы пива.
Подошли еще двое. Геллон отдал им черпак, аккуратно расправил бороду надвое. Пошел проверять посты. Ночью франки не решатся нападать, а днем… Геллон сам не знал, на что он надеется. Помощь вряд ли придет. А плен…
Нет, это позор, лучше смерть. Они будут обороняться до конца, пока не падет последний воин, пока проказа не вгрызется в нутро. Проклятый Ролло! Заманил их к этому городу. Он, Геллон, ведь чувствовал здесь что-то неладное. И все из-за сварливой рыжей девки – пропади она пропадом!
Геллон услышал громкий стон. Рагнар. Сидит под тыном, уронив голову на руки. Последнее время датчанин сам не свой. Ярости в нем на десятерых, франков бьет, как истинный берсерк. Геллон сам видел, как Рагнар одним из первых подбежал сегодня к катапульте, метнул в нее травяной факел. Потом отбивался сразу от нескольких. Семерых один уложил, не менее. А когда вернулся, опять затосковал, все воет по своей Белой Ведьме.
Геллон приблизился, сжал плечо Рагнара. Тот даже не поднял головы.
– Я сам ее убил, – стонал он. – Сам, понимаешь, вот этой рукой. Она ведь предала нас… она предала меня. Ей нужен был лишь Ролло – да провались он в Хель из копий и мечей! Все из-за него и его рыжей суки!
– А знаешь, она как раз здесь, – сказал Геллон, чтобы хоть как-то отвлечь Рагнара от его мрачных мыслей.
Почувствовал, как тот встрепенулся.
– Здесь? О чем ты говоришь?
– Я видел ее внизу. Всю в белом, как невеста. Теперь она с этим выродком Эблем.
Рагнар так и зашелся тихим хрюкающим смехом.
– Вот потаскуха! А Ролло так убивался из-за нее. Так этому выродку и надо. И он еще не мог простить мне, что я был у нее первым. Нет, пусть поразит меня молот Тора, если я не отправлю ее вслед за Снэфрид. Всем этим шлюхам одна дорога. О, Боги! Я ведь так любил ее, Глум, – назвал он ярла прежним именем, – так любил… И я убил ее.
– Пустое, Рагнар. Зачем она была нужна тебе? Она была уже стара. К тому же продалась франкам.
– Что ты понимаешь? – вспылил датчанин. – Снэфрид была настоящей наездницей волков,[55] она была не такая, как все. И у меня больше не будет подобной женщины.
140 
