46 
КОЛЕТТ: Итак, что вы почувствовали, Элисон, когда впервые поняли, что обладаете паранормальными способностями?
ЭЛИСОН: Я никогда… в смысле, не было такого. Озарения. Как вам объяснить — я не знала, что я видела, а что только вообразила. Это — понимаете, это сбивает с толку, когда люди, с которыми ты растешь, постоянно шастают туда-сюда по ночам. И непременно в шляпах.
КОЛЕТТ: В шляпах?
ЭЛИСОН: Ну или с поднятыми воротниками. Маскируются. Меняют имена. Помню, как-то раз, когда мне было двенадцать или тринадцать, я вернулась из школы, и сперва мне показалось, что дома никого нет, я подумала, спасибо, Господи, за это, подумала я, я могу поджарить себе тосты, а потом малек прибраться, пока все где-то шляются. Я отправилась в пристройку, поднимаю глаза, а там стоит этот придурок — ничего не делает, просто стоит, прислонившись к раковине, а в руке у него коробок спичек. Боже, каким же злобным он казался! В смысле, все они казались злобными, но в нем, в его лице проглядывало что-то — говорю тебе, Колетт, он был особенным. Он просто смотрел на меня, а я смотрела на него, и мне показалось, что я уже видела его раньше, и, вообще, пора уже сказать что-нибудь, хотя такое чувство, как будто меня вот-вот стошнит? Ну вот я и сказала, тебя вроде Ник зовут? Нет, детка, сказал он, я взломщик, а я сказала, да ну, не придуривайся, ты Ник. Он пришел в ярость. Потряс коробок, и оказалось, что тот пуст. Он бросил его на пол. Его понесло, мол, даже прикурить не от чего, я целую кучу извел, а огонька не добыл, эти спички гроша ломаного не стоят. Он вытащил ремень из штанов и бросился на меня.
КОЛЕТТ: Что было дальше?
ЭЛИСОН: Я выбежала на улицу.
КОЛЕТТ: Он последовал за вами?
ЭЛИСОН: Полагаю, да.
Эл было четырнадцать. Может, пятнадцать. По-прежнему ни одного прыща. Похоже, у нее к ним был иммунитет. Она немного подросла, во все стороны, как вверх, так и вширь. Ее сиськи поворачивали за угол прежде ее самой; по крайней мере, так заявил один из мужчин.
— Кто мой папа? — спросила она у ма.
— Зачем тебе знать? — бросила ма.
— Люди должны знать, кто они такие.
Мать зажгла очередную сигарету.
— Спорим, ты сама не знаешь, — сказала Эл. — Зачем ты вообще меня родила? Спорим, ты пыталась от меня избавиться, правда?
Мать презрительно выпустила из носа две струйки дыма.
— Мы все пытались. Но ты крепко держалась, сучка тупая.
— Надо было пойти к врачу.
— К врачу? — Мать закатила глаза. — Вы только послушайте ее! К врачу! Чертовы врачи ничего не желали знать. Я была на пятом или на шестом месяце, когда Макартур смылся, а потом я попыталась тебя извести, да черта с два у меня вышло.
— Макартур? Это мой папа?
— Да откуда мне знать? — ответила мать. — Какого хрена ты спрашиваешь? Что ты хочешь узнать и на кой? Меньше знаешь — крепче спишь. Не лезь не в свое чертово дело.
Вид головы Глории в ванне был для нее почему-то более мучителен, чем вид Глории целиком. Лет с восьми, девяти, десяти, сказала Эл, она привыкла видеть вокруг разбросанные части людских тел, здесь нога, там рука. Она не могла точно сказать, когда это началось и что послужило причиной. Как и того, знавала ли она прежде хозяев этих тел.
Если бы вы осознали, какими были эти годы, сказала она Колетт, вы бы поняли, что я победила уже потому, что уцелела. Я выхожу на сцену, и мне нравится мое платье, моя прическа, мои опалы и мой жемчуг, который я ношу только летом. Это для них, для зрителей, но и для меня тоже.
Она знала, что жизнь женщины — это борьба, во всяком случае жизнь ее матери, просто за то, чтобы быть здоровой, быть чистой и опрятной, сохранить все зубы во рту, чтобы и дом был чистым и опрятным, чтобы под ногами не хрустели пробки и окурки, чтобы не оказаться на улице без колготок. Вот почему теперь она не выносит пуха на полу и облупившегося маникюра; вот почему она так фанатична в отношении депиляции, почему она вечно донимает дантиста насчет дырок, которых пока даже не видно; почему она принимает ванну два раза в день, а иногда еще и душ; почему она каждый день пользуется своими особыми духами. Может быть, они старомодны, но это первые взрослые духи, которые она купила, как только смогла себе это позволить. Миссис Этчеллс заметила тогда: «Ах, они чудесны, это твой фирменный аромат». Дом в Олдершоте пропах мужским пердежом, несвежими простынями и еще чем-то, не вполне определимым. Мать сказала, что этот запах появился с тех пор, как мужчины отодрали половицы: «Кит и эти, ну, знаешь, та толпа, что любила выпить в „Фениксе“? Вот на кой они это сделали, а, Глория? Зачем они отодрали половицы? Ох уж эти мужчины! Никогда не знаешь, что взбредет им в голову в следующую минуту».
46 
