42 
– Тр-р-рлинь! Т-р-рлинь!..
Телефон проклюнулся. Неделю молчал. Ремонтёры, мать их. Искали дырку в трубе – нашли телефонный кабель, удачники.
– Да! – недовольно рявкнул я в телефонную трубку.
– Здравствуй, сын земли!
Сонливость улетучилась вмиг. Каждый волосок встал дыбом.
– Сермаль? Ты – где?
– Здесь.– Смешок.– Жди. Еду.
И короткие гудки.
Вот так-то…
Ошарашенный, я встал и поплелся в ванную, открыл на полную кран холодной воды. Струйка в палец толщиной. Четырнадцатый этаж, ясное дело. Заглянул в зеркало. Морда – лаптем, бородища не чесана. Подстричь, что ли? А, хрен с ней!
От нечего делать я сцепил пальцы, напряг мускулы. В зеркале отражался здоровенный мужик: бычья шея, богатырские плечи. Институтский тренер по вольной борьбе прочил блестящую карьеру. Но я добрался лишь до первого разряда. И остановился. Ленив.
Сермаль, Сермаль… Зачем ты вернулся? Сердце сжималось, горло… Подобного я не испытывал аж со школьных времен, когда в телефонной трубке раздавался голос «самой любимой и самой прекрасной». Сердце сжималось и падало в пустоту… Когда восемь лет назад Сермаль исчез, ничего подобного не было. Только горечь и ощущение незаслуженной обиды. Последнее прошло, когда объявившийся в институте капитан-кагэбэшник довольно деликатно пытался выяснить, чем же, собственно, занималась маленькая компания и чему, собственно, учил их, умных, политически грамотных комсомольцев из приличных, очень приличных и преданных партии семей какой-то темный дядька без образования, без работы, без прописки. Без всего, что заслуживает уважения справедливого общества.
Ничего им не сделали. Потому что все они были умными и действительно из приличных семей, где, кроме всего прочего, учили: не болтай.
А потом они стали умирать. Один за другим. Кто-то – под колесами, кто-то – отравившись испорченной тушенкой. Но все – в Городе. Спустя четыре года, когда, закончив универ, я пристроился на радио, Сермалевых птенцов осталось только двое: Витька Рыбин, великий музыкант, постоянно болтавшийся по заграницам, и я.
Вокруг кипела Перестройка, сбивались горластые клики, в неистовстве политических страстей сколачивались капиталы. Коллеги мои бултыхались в кипящем котле, тонули и взлетали пеной в недосягаемую высь… А мне было все равно. Тому, кто почувствовал величие Мира, смешно играть в классики…
Ванна наконец набралась. Я плюхнулся в холодную воду. Кайф!
Вытираться не стал. Вылез, надел трусы, пошел варить кашу. Гречневую. Сермаль ее когда-то любил.
Звонок.
Стоит. Длинный, тощий, угловатая голова опущена. Задумался?
– Сермаль!
Вскинул глаза. Засмеялся.
– Здрав будь, болярин Кирша!
– Сермалище!
Я сгреб его в охапку, а тот, в свою очередь, облапил своего бывшего ученика длиннющими руками. Худой какой! Одни кости…
– Погоди, сын земли, дай поклажу-то скинуть!
– Давай сюда! – Я перехватил мешок. Тяжелый! – Что там у тебя?
Сермаль засмеялся. Вытащил из брезентового мешка здоровенный, пуда на два, бочонок, поставил, выпрямился, взял меня за плечи:
– Дай-ко на тебя полюбуюсь!
Глаза светлые, твердые, ясные. Колокольная медь. На загорелом лице – сеточка морщин.
– Чего жмуришься, кот? – спросил.– Обленился? Вижу! Ну я тя взбодрю!
Отпустил, пинком отбросил в угол пустой мешок.
– Ты надолго? – спросил я, отступая к кухне.
– Бог знает.
– А вещи где? На вокзале?
– Все здесь, болярин! Много ль надо нищему да мудрому? – захохотал оглушительно.
Да. Изменился Сермаль. Веселый. Был другой. Черный, холодный, как мартовский лед на Обводном канале.
– Голодный?
– Поем.
– Мыться будешь?
– А то как же!
Проводил его в ванную, сам пока разложил кашу.
– Ты масло ешь? – крикнул.
– Ем! – сквозь шум воды.
Вышел минут через десять. Мокрый. Трусы до колен. Ярко-малиновые. Твердо уселся на табурет.
– Теперь корми.
А не такой он и худой. Тощий – да. Но мышцы есть. Узловатые, как корни. Кожа темная, загорелая. Но загар явно не курортный.
Съел три ложки и отодвинул тарелку.
– Не вкусно?
– Вкусно. Спасибо, сыт. Кипяточку налей.
– Где ты теперь? – спросил я осторожно.
– Теперь тут! – улыбается.
– А жил где?
– В разных местах.
– А едешь откуда?
– Издалека.
Теперь уже и я засмеялся. Сермаль есть Сермаль. Пришел, как смысл жизни. Только зачем?
– Зачем? – спросил я вслух. Сермаль поставил чашку, поглядел на нее внимательно. Потом – на меня.
42 
