47 
Михаил Капитонович безвольно повёл головой, освобождаясь от пальцев, взял чашку и, ничего не чувствуя, выпил. Как только он сделал последний глоток, много пальцев схватились за всю его одежду и подняли.
Михаил Капитонович очнулся и обнаружил себя плотно сидящим на стуле с привязанными за спинку стула руками и ногами, привязанными к ножкам стула.
– Пришли в себя, Миша? – Это сказал человек, которого он не мог разобрать, но голос которого был ему знаком. Человек сидел напротив, за большим канцелярским столом, у него за спиной ярко сияло засвеченное солнцем окно, и человек на его фоне казался чёрным и был неразличим. – Я вас отучу от этого проклятого зелья, я вам не Штин! Дайте ему ещё!
Справа и слева от Михаила Капитоновича стояли близко две фигуры: слева худая, справа широкая и, насколько Михаил Капитонович успел разглядеть, бородатая. Широкая фигура, что была справа, шагнула к нему и раскрытой ладонью ударила его по щеке. Михаил Капитонович знал, что от такого удара ладонью плашмя его кожа на щеке должна была лопнуть или сгореть, но он ничего не почувствовал, только мотнулась голова с тянущей в шее болью.
– Да нет! – крикнул человек за столом из-под сияющего солнца. – Дайте ему водки, полный стакан, и на прорубь!
К Михаилу Капитоновичу шагнула худая фигура слева и протиснула между губами горлышко бутылки.
– Пейте, Михаил Капитонович, пожалейте себя.
После нескольких вынужденных глотков Михаил Капитонович почувствовал в желудке тепло…
Его обожгло. Обожгло так, что он закричал и вздохнул, но что-то каменное вдавилось ему в горло, и он выкатил глаза. Вокруг была серая стеклянная муть, и только вверху был светлый круг. Его потащило наверх, и он вздохнул. Наверху был воздух, и он был лёгкий.
– Хватит, не то задо́хнется!
Михаила Капитоновича положили на лёд, и его мокрое исподнее сразу примёрзло. Его стали с треском отдирать, отодрали и его бросили в сено на телеге; сверху накинули с головой громадный тулуп, под которым он сразу почувствовал, что задыхается; тогда он рукой, несвязанной – он удивился, – отогнул полу тулупа и глянул на небо. В этот момент его голову подняли, нахлобучили на неё шапку и поднесли к губам горлышко бутылки, из которой пахло чистым спиртным.
– Пейтя, ваша благородия, пейтя, хорош уже… и сами помучалися, и нас намучили – третий раз вас кунать… на улице такой морози́ще!.. Издохните!.. Прости господи!..
Михаил Капитонович смотрел на говорящего – это снова было лицо наполовину в бороде и с перегаром.
– Ща мы вам и закуски спроворим, – сказало лицо, и Михаил Капитонович почувствовал, что в его губы тыкают солёным огурцом. Он сначала пощупал огурец губами и надкусил, по щеке к шее потекла струйка, он почувствовал голод, перехватил огурец рукой и стал грызть. Он перестал видеть что-то вокруг, хотя и до этого почти ничего не видел, выпростал из-под тулупа обе руки, не чувствуя холода и обледенелости белья, и жрал огурец.
– Оголодали! – тихо сказало лицо с бородой, Михаил Капитонович не видел его, но знал, что это сказала борода, как он его запомнил. – А хлебушка не хотите, ваше благородие?
– Только немножко, чтобы заворота кишок не было, – сказало другое лицо.
Михаилу Капитоновичу показалось, что он уже слышал и этот голос, он силился вспомнить где и когда, но не смог, и его отвлёк ломаный кусок хлеба, который оказался в руке и от которого так сильно пахло, что он перестал о чём-то думать.
Телегу трясло, и, пока он справлялся с хлебом, к которому добавилась ещё и колбаса и ещё один огурец, она остановилась. Он проглотил последний кусок, плохо поддававшийся, и он его возвращал, жевал и снова глотал, и в этот момент перед ним снова появилась борода.
– Эка вас!.. – сказала борода, подхватила Михаила Капитоновича, прямо с дохой подняла с телеги и вставила в большие валенки. Михаил Капитонович пошевелил пальцами босых ног – валенки внутри были колючие.
В той же комнате, где его совсем недавно били, за тем же столом сидел капитан Гвоздецкий Николай Николаевич.
– Ну что, Миша, не замучили вас? – спросил он и задумчиво уставился на Сорокина. – Есть хотите? Хотя нет! Яшка! – обратился он за спину Михаила Капитоновича. – Переодень его, сейчас его белье растает, и тут будет лужа! А я пока схожу доложу!
Гвоздецкий вышел, Михаил Капитонович стоял, он стоял около того стула, на котором недавно сидел привязанный. На сиденье стула плюхнулась сложенная белая пара белья, сверху упала рубаха, а на неё солдатские шаровары со свисающими помочами. Всё было свежее и не его.
47 
