124

Киев. 20 декабря 1991 года.

Развал Союза Давид Исаакович встретил со злорадством. Здоровье его к тому моменту улучшилось, и он решил устроить на свою пенсию праздник. Попросил позвать отца Василия, что я сделал без малейшего труда.

На столе две разделанные селедки, украшенные кольцами порезанного лука и политые подсолнечным маслом. Кастрюля с вареной картошкой, салат «оливье» со свежайшей докторской колбасой и две бутылки водки.

– Ты чего такой насупленный? – спрашивает меня отец Василий, разливая водку по рюмкам.

– Чего? – переспрашиваю я. Потом лезу в карман потертого пиджака, одетого поверх грубого синего свитера. Достаю свою трудовую книжку и показываю батюшке.

Он ставит бутылку на место, а сам листает мою трудовую биографию.

– Уволен в связи с реорганизацией, – читает он. – Ну и что? Найдешь себе нормальную работу!

– Найду, – киваю я, а рука тянется к рюмке.

– Ты, главное, не спеши! – советует отец Василий. – Скоро новый год наступит. Понятнее будет, в какой мы стране оказались! Может, Божья благодать и без всякой работы наступит! Видишь, какие перемены!

– Какие перемены?! – усмехается старик. – Когда год назад «скорую» вызывал, то через час приезжала, а в этом году – через два с половиной! Значит, перемены к худшему!

– Хуже быть не может, – машет рукой отец Василий и переводит взгляд на меня. – Правда?

– Может, – противоречу ему я. – Все может быть. И хуже, и лучше!

– Ну вас к чертям, – машет бородатой головой батюшка. – Водка-селедка на столе есть, а они жалуются! Мы чего собрались? – Он обращает свой взгляд на Давида Исааковича.

– Да это я вас собрал, а не вы собрались! – говорит старик. – Потому что чувствую себя хорошо! Как только прописанные лекарства перестал глотать, сразу и поправился! Давайте за то, чтобы прошлое не повторялось!

– Давид Исаакович, зачем так! – морщится отец Василий. – Оно и так не повторится, а желать надо всем добра, и чтобы добро добром возвращалось.

– Это ты своим старушкам рассказывай! – не сдается старик. – А раз ко мне пришел, то пей за мой тост!

Я сижу, слушаю их словесную перепалку и ничего понять не могу. То есть смысл как-то улавливаю, но больше всего улавливаю не смысл, а какую-то нервную вибрацию. Напряжение. И сам я такой же напряженный. И Новый год, до которого рукой подать, меня не радует. И прошлое не радует. И, в принципе, не сегодня я заметил, что у всех как будто руки дрожат, что все боятся чего-то. И мать моя боится. Вчера ночью плакала ни с того ни с сего. Один Димка, наверно, ничего не боится, и все у него в порядке.

А я выпиваю третью рюмку и вспоминаю, как по старой памяти заходил в ЦК комсомола и увидел целый ряд опечатанных дверей. А из одной неопечатанной какие-то люди папки выносили. Я спросил у них про Жору, про Георгия Степановича. А один мне сказал: «В Америке твой Жора!»

– Утрясется все. – Внезапно отец Василий переходит на почти поющий, бархатный баритон. – Главное – обождать и осмотреться!

125

Цюрих. Октябрь 2004 года.

За неделю до родов Диму снова «заклинило». После совместного завтрака в гостиничном ресторане он пошел прогуляться и пропал. Мы со Светланой сидели на скамеечке на берегу озера, и смотрели на яхты, когда у меня за спиной послышалось учащенное дыхание взволнованной Вали.

– Дима, – выдохнула она, остановившись и упершись обеими руками в деревянную спинку скамейки, – вы его не видели?

– Нет, – ответила Светлана.

Валя, все еще пытаясь справиться со своим дыханием, огляделась вокруг.

  108