100 
Но он все умолял, и я в конце концов устал сопротивляться, — пожалуй, одно это сопротивление могло меня прикончить. Так что я пришел и отсидел свое во главе стола среди юных дарований, которые мило щебетали, рассказывая мне, как они восторгаются моим творчеством, но все же в своем творчестве стремятся достигнуть абсолютно иного эффекта, хотя, конечно, для молодежи совершенно необходимо изучать труды своих предшественников.
Общество литераторов вручило мне семь лишних билетов на мероприятие — я решил, что это не очень деликатно со стороны организаторов: им известно, что я всю жизнь жил один и у меня нет никаких родственников, даже племянников и племянниц, которые скрасили бы мою одинокую старость и коллекционировали бы мои письма после моей смерти. Я намеревался отослать билеты обратно или отдать их в ближайший университет, где я иногда читаю лекции. Но в конце концов я раздал билеты нескольким верным людям, которые на протяжении долгих лет блюли мои деловые интересы, — агентам, журналистам и так далее. Большинство из них уже давно на пенсии. Кажется, они были счастливы потратить вечер на мое чествование, своего рода мемориальную службу в память тех лет, когда мы все вместе были на гребне волны.
— Рядом с кем вы хотите сидеть на ужине? — спросила секретарша, позвонив мне утром. Большое неудобство, так как я обычно пишу с восьми утра до двух часов дня.
— С принцем Чарльзом, — бездумно ответил я. Чарльза я встретил однажды у кого-то на приеме в саду, и меня впечатлили кое-какие, явно незаученные, его замечания по поводу Оруэлла и бедности. Но этим наше знакомство и ограничилось.
— Хм, — сказала секретарша, несколько растерявшись. — Кажется, его нет в списке гостей.
— Тогда я всецело доверяюсь вашему прозорливому выбору. — На этом я повесил трубку, а потом снял и оставил рядом с аппаратом до конца дня.
В результате слева от меня оказался молодой человек, недавно удостоенный звания величайшего молодого писателя Земли или что-то в этом роде за короткий роман и сборник рассказов. Молодой писатель был украшен летящими светлыми локонами и чем-то напомнил мне Сильвию Картер в расцвете красоты. При разговоре писатель размахивал сигаретой и выдувал дым мне в лицо. Он был почти невыносим.
— Надеюсь, вы не возражаете. — Тут он извлек из-под стола пакет из книжного магазина «Фойлз», что на Чаринг-кросс. — Я купил несколько ваших книжек. Не подпишете ли?
— С удовольствием. Кому посвящение?
— Мне, разумеется, — ухмыльнулся он, в восторге от самого себя. Он был уверен, что празднество в мою честь — лишь уловка, чтобы заручиться его присутствием.
— Так как же вас зовут? — вежливо уточнил я.
Когда книги были наконец подписаны и вновь надежно укрыты под столом, юнец подмигнул и положил руку мне на предплечье.
— Я читал вас в универе, — произнес он так осторожно, словно признавался в нездоровом интересе к девочкам-школьницам. — Если честно, до тех пор я про вас не слыхал. Но мне показалось, что некоторые ваши книги чертовски хороши.
— Спасибо. А другие? Менее чертовски хороши?
Он поморщился и задумался.
— Слушайте, я, конечно, не берусь судить, — начал он, посыпая пеплом коктейль из креветок, а затем пустился перечислять многочисленные недостатки моих книг, объясняя, что, пожалуй, очень хорошо поместить такого-то в такую-то ситуацию, но если добавить такое-то осложнение, то все рассыпается, словно карточный домик. — Но вообще-то, надо признать, у нас не было бы современной литературы, если бы несколько предшествующих поколений не заложили такой надежный фундамент. По крайней мере, за это вы заслуживаете похвалы.
— Но я, кажется, еще жив, — заметил я, призрак за собственным столом.
— Ну разумеется! — воскликнул он, словно желал развеять мои сомнения; как будто мои слова были продиктованы старческим слабоумием и я не до конца уверен, что живу на свете.
Короче, я поддался на уговоры. Гости произносили речи, фотографы щелкали, я подписывал книги. Принесли телеграмму от Гарольда Уилсона, который утверждал, что он мой поклонник, но ошибся с фамилией и назвал меня мистером Сэндлером. И другую — от Джона Леннона.
— Вы сражались в великой войне? — спросил меня журналист из «Гардиан» в длиннейшем интервью, которое должно было выйти по поводу моего награждения.
— Я не вижу в ней особенного величия, — заметил я. — По правде сказать, если мне не изменяет память, она была совершенно чудовищна.
100 
