104 
— Повезло вам, — горько заметила она. — Но вы были счастливы?
Я задумался. По-моему, это один из самых трудных вопросов для любого человека.
— Я не был несчастен, — сказал я. — Впрочем, я не уверен, что это то же самое. Я любил свою работу и наслаждался ею. Она приносила мне глубокое удовлетворение. Но конечно, по временам мне, как вашему сыну, ни один шаг не давался без борьбы.
— Борьбы с чем?
— Можно, я назову его имя?
— Не смейте, — прошипела она, подавшись вперед.
Я кивнул и откинулся на спинку кресла.
— Возможно, то, что я скажу, будет для вас что-то значить, а возможно, и нет. Я уже шестьдесят три года несу тяжкое бремя позора. Не было ни дня, когда я не вспоминал бы о нем.
— Удивительно, что вы об этом ни разу не написали, если испытывали такие сильные чувства.
— Написал вообще-то. Позвольте мне объяснить. Я написал об этом, но не опубликовал написанное. Я решил, что оставлю это на потом. На после моей смерти.
Она подалась вперед, заинтригованная.
— А о чем же вы написали, Тристан?
— Обо всем. О нашей жизни в Олдершоте, о моих чувствах к нему, обо всем, что случилось. О том, что было во Франции. Немножко о моей жизни до того, немножко детских воспоминаний. И потом обо всей этой беде и о решениях, принятых вашим братом. И о том, что я сделал с ним в конце.
— То есть о том, что вы его убили?
— Да. Об этом.
— Потому что он вам не достался.
Я сглотнул, кивнул и уперся взглядом в пол. Я так же не мог смотреть ей в глаза теперь, как ее родителям — много лет назад.
— Что еще? — спросила она. — Скажите. Я имею право знать.
— Еще — о том дне, который мы с вами провели вместе. Как я пытался объяснить вам. И не смог.
— Вы написали про меня?
— Да.
— Так почему же не опубликовали? Вас так хвалят. Почему бы не осчастливить публику и этой книгой?
Я сделал вид, что задумался и пытаюсь найти причину. На самом деле я и так хорошо понимал, в чем дело.
— Я думаю, что не вынес бы позора. Если бы хоть кто-то узнал, что я сделал. Люди стали бы так на меня смотреть… я бы этого не перенес. После того, как я уйду, это уже не будет иметь значения. Тогда пусть читают.
— Вы трус, Тристан, согласны? — спросила она. — До самого конца остались трусом. Ужасным трусом.
Я посмотрел на нее. Она мало чем могла бы меня задеть. Но все же нашла чем. Правдой.
— Да, — не стал отрицать я. — Да, надо думать, я трус.
Она вздохнула и отвернулась. Судя по лицу, она едва сдерживалась, чтобы не закричать.
— Не знаю, зачем я сюда пришла. Но уже поздно. Мне пора. Прощайте, Тристан. — Она встала. — Мы больше не увидимся.
— Нет, не увидимся.
Она вышла.
* * *
Конечно, она права. Я трус и всегда им был. Мне давно уже следовало опубликовать эту рукопись. Возможно, я ждал какого-то завершения, развязки, не сомневаясь, что рано или поздно развязка наступит. И вот это случилось — сегодня вечером.
Вскоре после ухода Мэриан я вернулся к себе в номер. Вытянув вперед правую руку, я заметил, что ранее страдавший от спазмов указательный палец совершенно неподвижен: палец, нажавший на спусковой крючок и пославший пулю в сердце моего возлюбленного, теперь удовлетворен. Я вытащил рукопись из портфеля — видите ли, я всюду носил ее с собой. Хотел, чтобы она всегда была при мне. Сейчас я пишу про наш с Мэриан разговор, последнюю короткую встречу, и надеюсь, что она послужила Мэриан хоть каким-то утешением. Впрочем, я не сомневаюсь — где бы ни была Мэриан сейчас, она не может заснуть, а если заснет, то ее сон будут тревожить кошмары из прошлого.
Затем я снова лезу в портфель и достаю еще кое-что — это я тоже до сих пор носил при себе, ожидая подходящего момента.
Вскоре меня найдут в этом номере, в незнакомой гостинице, вызовут полицию и «скорую помощь», и мое тело унесут в какой-нибудь холодный морг в дебрях Лондона. А завтра все газеты опубликуют некролог и напишут, что я был последним представителем своего поколения, какая жалость, ушло еще одно звено, связующее нас с прошлым, но боже мой, поглядите, какое богатство он нам оставил, увековечив тем самым свою память. И вскоре моя рукопись — моя последняя книга — увидит свет, в твердом переплете, под редакцией Ливитта. Публика будет в ярости, проникнется отвращением, люди наконец-то ополчатся на меня и возненавидят, моя репутация будет навеки погублена, и я понесу заслуженную кару, которую навлек на себя сам — как сам сейчас нажму на спусковой крючок. И мир наконец узнает, что величайшим трусом, собирателем перышек, был я.
104 
