очень нудно 
143 
Он чувствует себя запертым.
…да. Я читал о других странах. Обычаях. Но в слова нельзя вместить все.
…а я могу показать?
…если хочешь.
Хочу. Но не уверена, получится ли. И я сама, кажется, не знаю, каков мой прошлый мир. Разный.
Закрываю глаза, пытаясь вспомнить. Память — старый сундук, в котором хранится всякий хлам, и мне не думалось, что он будет кому-то интересен.
Вот автострада вечером. Я в автобусе. Смотрю в окно, прижимаясь лбом к стеклу, и грязная занавеска гладит щеку. Цепочка огней. Машины. Запах бензина и разогретого колесами асфальта проникает в салон, добавляя вони. Кто-то ругается. Кто-то говорит по телефону так громко, что все пассажиры, связанные необходимостью попасть к пункту назначения, оказываются в курсе чужих дел. И старушка в замызганной куртке — жара, а она в куртке — принимается давать советы.
Вот улица. И фонарь, который в кои-то веки горит, освещает стоянку. Машин много, и некоторые вползают на газон. Песочница, лишенная песка.
Вот город, почему-то серый, несмотря на обилие рекламных плакатов. Желтые прямоугольники витрин. И снова люди… девушка в кожаном плащике, полы которого разлетаются. Под плащиком ажурное платье, которое на ком-то другом выглядело бы вульгарным, но девушка молода и красива. Удачлива, в отличие от меня.
Женщина с сумками… подростки… мужчина внушительных габаритов и букет роз.
О чем я думала?
Наверное, ни о чем.
Вот старый корпус университета. Подвал. Аудитория освещена наполовину. Доска стара, и цвет ее неопределим, белые меловые буквы почти не видны, но Матроновна упрямо выводит слова. Округлый учительский почерк. Старая трикотажная юбка. И строгий жакет длиной до середины бедра. Ее фигура квадратных очертаний, что диссонирует с почерком и мешает мне слушать.
Вот конюшни и лошадь. Рыжий песок манежа. И рыжий жеребчик на корде, из новеньких… мама что-то говорит, но я далеко и не слышу слов.
Солнце. Жарко. И тянет сбежать на реку.
Маму это расстроит. Ее взгляд то и дело останавливается на мне: нельзя выпадать из поля зрения. Но мне тринадцать, и я уже взрослая. Хочу свободы.
Четырнадцать. Прыщи. Гормоны. Первая любовь, которая безответная… но про любовь, наверное, не стоит. Пусть это было давно. Тем более что маме он не нравился…
…а я понравился бы?
…да.
…ты очень ее любила.
…конечно. Это же мама. Любила и… и в последний год ее жизни мы много ссорились. Я все пыталась понять, почему она не хочет бороться. Почему позволяет марать свое имя. И прячется ото всех, как будто и вправду виновата. Я требовала, чтобы она начала воевать. А она умерла. И это тоже меня разозлило. Как она могла вот так? Взяла и ушла. Бросила.
Никогда и никому не говорила этого.
Да и кому было сказать? Машке? Или соседкам, которые все еще шептались, гадая, была ли моя мать виновата. А я сражалась с одиночеством, оглушающим, бескрайним, как Вселенная, загоняя его на окраину души. И загнала, но не победила.
…теперь я понимаю, что у нее просто не осталось сил бороться. И чувствую себя виноватой.
…я довольно долго не узнавал свою мать. Она появлялась редко, всегда в окружении фрейлин. Все леди были такие одинаковые. И я путался. Мать злилась и наказывала учителей. Учителя жаловались отцу. Потом я сообразил, что леди, которая входит в комнату первой, и есть мать. А если меня приводили, то следовало кланяться той, что сидит выше других. Когда я попал к Мюрреям, то все не мог понять, что леди Алоизе от нас нужно. Почему она приходит пожелать спокойной ночи. И приносит молоко с печеньем. Расспрашивает о том, как день прошел… обнимает. Жутко боялся сделать что-то не так.
В его воспоминаниях леди Алоиза — женщина, сплетенная из солнечных лучей, яблочного аромата и тополиного пуха.
…возвращаться было больно еще и поэтому. И я начал думать, что, возможно, случилась ошибка, что моя настоящая мать — леди Алоиза… мне хватило ума задать вопрос учителю.
…он на тебя донес?
…он испугался. Я вряд ли остановился бы в своих расспросах. А порка — хорошее средство от глупости. Иза, твоя мать тебя любила. А ты любишь ее. И это главное. Остальное, что случалось между вами, не имеет значения.
Наверное, он прав. И прошлое изменить не в моих силах, единственное, что я могу, — не допускать больше ошибок, не требовать от тех, кто меня любит, больше, чем они могут дать.
143 
