115 
Назначено было прямо к Смальцуге, ни больше, ни меньше.
Иосиф Янович тщательно повязал галстук. В зеркале отразилось пергаментно-желтое бритое длинное лицо, на котором жили только настороженные собачьи глаза. Это ему не понравилось, и он надел темные очки, отчего стал похож на интеллигентного попрошайку. Зеркало было старинное, с патиной на амальгаме; Наташа повесила его специально для мужа — низко, поэтому, чтобы накрасить губы или привести в порядок прическу, ей приходилось садиться на стул.
Он сорвал очки, швырнул их на полку под зеркалом, натянул пиджак, вместо трости взял зонт, запер комнату и направился к выходу. Лестница в подъезде показалась бесконечным грязным провалом в преисподнюю.
В приемной Назара Лукича было пустовато, пахло свежей масляной краской и сырой землей из цветочных горшков, загромождавших подоконники. Иосиф Янович заглянул в бумажку — вроде не опоздал, и тут же позади раскатился насмешливый басок Смальцуги:
— А вот и наш соискатель явился!
Он стоял в дверях своего кабинета — краснолицый, загорелый, в защитного цвета мешковатой полувоенной рубахе. Отерев пот со лба, Смальцуга пропустил посетителя и плотно закрыл дверь, жестом указав на кресло в чехле. Сам он поместился за необъятным столом.
— Дела замучили, мечусь как соленый заяц… — с ходу пожаловался замнаркома. — Тут возникло мнение… — он повертел пухлым пальцем, словно высверливая дыру в свежевыбеленном потолке, — предоставить тебе, Иосиф Янович, новую жилплощадь. Так сказать, улучшить условия. Я уполномочен довести до твоего сведения эту, можно сказать, приятную новость.
— Зачем? — удивился Гаркуша. Он даже не спросил, чье мнение.
— Ну, знаешь, дорогой мой!.. В таких случаях полагается отвечать «спасибо», хватать ордер и бежать вселяться.
— Достаточно и того, что у меня есть. Морочиться с переездом мне некогда, скоро начинаются лекции, ты же в курсе, что я преподаю в Институте народного хозяйства…
— И великолепно! — вскричал Смальцуга. — Замечательно! Студенты помогут. За час управитесь. Тебе что, соседи не осточертели? В писательском доме освободилась прекрасная квартира. Странно же ты, Иосиф Янович, реагируешь на заботу руководства!
— Извини, Назар Лукич, но тут и ежу понятно, что все это неспроста. Откуда мне знать, что от меня за это потребуют? — Гаркуша глухо откашлялся.
— Вот чудак-человек! Его еще и уговаривать приходится. Освободилось несколько квартир, было принято решение улучшить условия проживания ряда творческих работников… Иван Шуст, однако, посговорчивее тебя оказался.
— Тем более ясно, — Гаркуша потыкал концом зонтика в паркет. Он не верил ни единому слову Смальцуги. — Что за квартира, Назар?
— Отличная, говорю тебе, — хозяин кабинета оживленно потер руки. — Семья Хорунжего освободила. Полный порядок, не сомневайся. Мебель, посуда, ковры, даже пианино имеется. Сам бы переехал, но, увы, к творчеству я имею отношение отдаленное.
— Повезло тебе, — Гаркуша усмехнулся, вставая. — Я согласен. Беру ордер и переселяюсь. Благодарю, Назар Лукич.
Он и сам не ожидал, как остро ему захочется поселиться в этой квартире. В которой он ни разу в жизни не бывал…
Переезд занял четыре часа, включая упаковку книг, ожидание извозчика и погрузку. Иосиф обошелся без посторонней помощи: не мог позволить, чтобы кто-то чужой явился рушить их с Наташей гнездо.
Когда бородатый ломовик, запросивший несуразную цену, прогромыхал со двора к черному ходу подъезда в писательском доме, Гаркуша расплатился и присел на скамью под кустом сирени — перевести дух. Рядом громоздились связки книг, чемодан и мешок картошки. Меньше всего сейчас ему хотелось видеть кого-либо из знакомых, но не вышло. Откуда-то выкатились шумные девчонки, дочери Сильвестра Воля и Зоря, с визгом расхватали его имущество и поволокли в дом, а за ними появился и он сам. Слава богу, не было произнесено ни единого лишнего слова. Только на прощание, уже на пороге, Гордей мрачно сказал, оглядывая прихожую:
— Тоже скоро переселяюсь…
Квартира и в самом деле оказалась просторной. Светлая кухня, три раздельных комнаты, широкий, как проезд, коридор. Везде стояла мебель, в шкафах — кое-какая одежда, будто хозяева вот-вот вернутся; только одна из комнат была практически пуста. Там сиротливо прислонилось к стене черное, под потускневшим лаком, пианино. И больше ничего. На таком же «Бехштейне» с барочными консольками, купленном отцом за три года до начала Первой мировой, любила подолгу играть его мать.
115 
