62 
Домбоно кивнул.
— Священный огонь горит уже много дней. Это — не ваш мир, Холодов, не вашего ума дело, — и верховный жрец величественно скрестил руки на груди. Выглядел он как-то подозрительно умиротворенно. — Лучше спросите, почему ваш соотечественник Ше… Ше-лу-чен-ко сошел с ума.
…Ночь стояла совершенно безлунная. В сопровождении одной лишь служанки Сикиника вышла из дворца. Царица-богиня шла к предсказательнице в квартал золотых дел мастеров и чародеев. Плащ на царице был совершенно простой, застегивался не золотой пряжкой, как обычно, а пуговицей из громадного сапфира. Эта «простота» мгновенно бросилась в глаза гадалке, сразу сообразившей, что имеет дело с очень знатной особой, из тех, что «оттуда».
Сикиника с любопытством оглядывала жилище Мединнефты. Маленькая зала без потолка, украшенная колоннами, где предсказательница принимала своих «гостей», была отделана довольно роскошно. По стенам висели ковры, затканные мифологическими сценами и персонажами, колонны покрывала живопись; на маленьком алтаре дымились тигли и котелки. По всей комнате возвышались на подставках кубки, бутыли, кувшины и кувшинчики; восковые фигуры с пронзенными сердцами; клетка с парой летучих мышей, банки с жуками, скорпионами, тысяченожками и вовсе уж непонятными отвратительными тварями. Сикиника поежилась и вскинула глаза на предсказательницу.
Мединнефту, знаменитую меройскую ясновидящую, нельзя было назвать старой, но необычайная худоба бронзового тела да высокий рост придавали ее облику нечто совсем уж зловещее. «Хорошего не скажет», — подумала почему-то царица.
— Ты пришла вовремя, — улыбнулась Мединнефта, сверкнув позолоченными зубами. — Сегодня я вижу будущее, как в серебряном зеркале, — гадалка закатила глаза. — От меня не укроется ни одна пылинка твоей души. Помогите же мне, дети Гора, Гапи и другие блаженные духи! Дай сюда твой локон, Мен-измеритель, вымеряй и взвесь все, Техути, двойной Ибис!
Сикиника присела на стул, стоявший напротив окна, Мединнефта завязала царице на безымянном пальце анубийскую нить, а затем срезала волосок с головы женщины.
— Приложи палец с нитью к сердцу и глаз не спускай с котла и пара.
Сикиника, не помня себя от волнения и страха, исполнила приказание гадалки. Мединнефта принялась кружиться на цыпочках по комнате, черные волосы упали ей на лицо. Внезапно гадалка вздрогнула всем телом и резко остановилась, словно испугалась чего-то небывалого. Масляные лампы в мгновение ока погасли, и комната теперь освещалась лишь светом звезд, свободно лившимся сквозь открытый потолок, да раскаленными углями в очаге. Мединнефта рухнула на колени, протягивая к небу костлявые руки и так закинув голову, словно у нее переломилась внезапно шея. Сикиника сдавленно охнула, услышав пение гадалки. Позолоченные зубы ясновидящей Мерое сверкали в полумраке, гадалка так и сыпала именами демонов и магическими формулами. К этому дикому пению вскоре примешался странный хрип, словно умирающий боролся со смертью, затем заплакал больной ребенок, раздались крики на незнакомом Сикинике языке… Царица-богиня вздрогнула, а гадалка приказала:
— Семь золотых монет, живо!
Мединнефта вновь зажгла лампы и бросила монеты в кипящую в котле жидкость, сипло напевая:
— Чистое, чистое золото! Солнечный свет из чрева земли! Чистые семеро, соединитесь! Растопитесь и слейтесь воедино!
И из котла в плоское блюдо полилась дымящаяся жидкость. От нее повалил горячий пар.
Мединнефта вскинула на царицу-богиню ярко полыхающие глаза.
— Оставь чужеземца в покое! Он не для тебя! Сикиника вздрогнула, ее голову внезапно заполнил тревожный серебряный звон.
— И только тогда чужеземец спасет твоего мальчика!
Глава 19
НЕМНОГО МИСТИКИ НЕ ПОВРЕДИТ
С кровати с шумом посыпались на пол камешки. Это подскочившая в ужасе Вероника уронила доску с игрой. Принц Мин-Ра прокричал что-то гневное Домбоно, а затем сердито ударил кулачком по покрывалу. Жрец опустил голову и поджал губы с недовольным видом. Холодов на мгновение прикрыл глаза, чтобы никто не заметил плескавшейся в них неуверенности.
Алик Шелученко… Так он и знал, так он и знал, черт побери! Безумие уже давно, капля за каплей, заливало чашу его души, точило ее. Клетка на стене древнего храма окончательно расколола эту чашу. Последние часы, когда все вроде бы устаканилось и сам Алик успокоился, оказались самым форменным затишьем перед бурей: это Шелученко просто говорил последнее «прости» своему рассудку.
62 
