38 
Эти дни я – в надежде узнать о Вас – провела в кафе поэтов – что за убожества! что за ублюдки! Тут все: и гомункулусы, и автоматы, и ржущие кони, и ялтинские проводники с накрашенными губами.
Вчера было состязание: лавр – титул соревнователя в действительные члены Союза. Общих два русла: Надсон и Маяковский. Отказались бы и Надсон и Маяковский. Тут были и розы, и слезы, и пианисты, играющие в четыре ноги по клавишам мостовой… и монотонный тон кукушки (так начинается один стих!), и поэма о японской девушке, которую я любил (тема Бальмонта, исполнение Северянина) —
- Это было у моря,
- Где цветут анемоны…
И весь зал хором:
- Где встречается редко
- Городской экипаж…
Но самое нестерпимое и безнадежное было то, что больше всего ржавшие и гикавшие – сами такие же,– со вчерашнего состояния.
Вся разница, что они уже поняли немодность Северянина, заменили его (худшим!) Шершеневичем.
На эстраде – Бобров, Аксенов, Арго, Грузинов. – Поэты. И – просто шантанные номера…
Я, на блокноте, Аксенову: «Господин Аксенов, ради Бога,– достоверность об Ахматовой». (Был слух, что он видел Маяковского.) «Боюсь, что не досижу до конца состязания».
И учащенный кивок Аксенова. Значит – жива.
Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксеновский – мне – кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня – несказанных. Страшный сон: хочу проснуться – и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко – я бы словами сказала: «Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива!..» Утешила меня Аля: «Марина! У нее же – сын!»
Вчера после окончания вечера просила у Боброва командировку: к Ахматовой. Вокруг смеются. «Господа! я вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно – и у меня всегда полный зал!»
Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, – да что Петербурга… Вчерашний вечер – чудо: «Стала облаком в славе лучей».
На днях буду читать о Вас – в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам, но не могу уступить этой чести другому! Впрочем, все, что я имею сказать, – осанна!
Кончаю – как Аля кончает письма к отцу:
Целую и низко кланяюсь.
М. Ц.
«Пусть голоса органа снова грянут...»
- Пусть голоса органа снова грянут,
- Как первая весенняя гроза:
- Из-за плеча твоей невесты глянут
- Мои полузакрытые глаза.
- Семь дней любви, семь грозных лет разлуки,
- Война, мятеж, опустошенный дом,
- В крови невинной маленькие руки,
- Седая прядь над розовым виском.
- Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,
- Верну тебе твой сладостный обет,
- Но берегись твоей подруге страстной
- Поведать мой неповторимый бред, —
- Затем, что он пронижет жгучим ядом
- Ваш благостный, ваш радостный союз...
- А я иду владеть чудесным садом,
- Где шелест трав и восклицанья муз.
Август 1921
Царское Село
«Тебе покорной? Ты сошел с ума!...»
- Тебе покорной? Ты сошел с ума!
- Покорна я одной Господней воле.
- Я не хочу ни трепета, ни боли,
- Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.
- Но видишь ли! Ведь я пришла сама...
- Декабрь рождался, ветры выли в поле,
- И было так светло в твоей неволе,
- А за окошком сторожила тьма.
- Так птица о прозрачное стекло
- Всем телом бьется в зимнее ненастье,
- И кровь пятнает белое крыло.
- Теперь во мне спокойствие и счастье.
- Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
- За то, что в дом свой странницу пустил.
Август 1921
Царское Село
Адресат стихотворения – Владимир Казимирович Шилейко (1891—1930), специалист по шумерским клинописям, поэт, переводчик; второй муж Ахматовой (их брак продлился с 1918 г. по 1921 г.). Стихотворения из разных книг, обращенные к Шилейко («Косноязычно славивший меня...» из «Четок»; «Ты всегда таинственный и новый...», «От любви твоей загадочной...», «Проплывают льдины, звеня...» из «Подорожника»; «Тебе покорной? Ты сошел с ума!..», «Третий Зачатьевский» из «Anno Domini»), в рукописи «Бега времени» объединены в цикл «Черный сон».
«О браке с Шилейкой она говорила как о мрачном недоразумении, однако без тени злопамятности, скорее весело и с признательностью к бывшему мужу, тоном, нисколько не похожим на гнев и отчаяние стихов, ему адресованных: «Это все Коля и Лозинский: «Египтянин! египтянин!..» – в два голоса. Ну, я и согласилась». Владимир Казимирович Шилейко был замечательный ассириолог и переводчик древневосточных поэтических текстов. Египетские тексты он начал расшифровывать еще четырнадцатилетним мальчиком. Сожженная драма Ахматовой «Энума элиш», представление о которой дают воссозданные ею заново в конце жизни фрагменты «Пролога», названа так по первым словам («Там вверху») древневавилонской поэмы о сотворении мира, переводившейся Шилейкой. От него же, мне казалось, и домашнее прозвище Ахматовой – Акума, хотя впоследствии я читал, что так называл ее Пунин – именем японского злого духа. Шилейко был тонким лирическим поэтом, публиковал стихи в «Гиперборее», «Аполлоне», альманахе «Тринадцать поэтов». Вот одно из его стихотворений, напечатанных в 1919 году в воронежской «Сирене»:
38 
